Наших душ немая перекличка Дмитрий Коломенский
(фрагмент статьи)
«Наших душ немая перекличка
Никому другому не слышна»
Михаил Яснов
К пятидесяти годам художнику Геннадию Карабинскому удалось основное: он создал свой мир, нашел свою манеру и стал Мастером. По-моему, это главное.
Рисунок пером, черная пастель, цветная пастель, гуашь, масло - в каждой из этих техник он чувствует себя уверенно и естественно. Первое, что бросается в глаза при знакомстве с работами - простота. Почти возмутительная простота, органичность и легкость. Но повторить манеру Карабинского невозможно!
В какой бы технике ни работал Геннадий Карабинский, он остается верен своим принципам создания художественного мира. В центре его внимания один или два (редко больше) предмета или фигуры. Принципиальное несоблюдение пропорций, разрушение или полное уничтожение перспективы, часто изъятие предмета из «среды его обитания», что приводит к поразительному результату: предмет вовсе не развоплощается, не распадается, не ломается, а напротив, приобретает жесткость, естественность, целостность. Художник собирает свой мир из отдельных, часто повторяющихся, деталей. Его любимые герои - птица, рыба, человек, субботние свечи, церковь, дом. Вот еще одна удивительная особенность работ Карабинского: складываясь, каждый раз по-новому, устойчивые элементы образуют совершенно новую картину, подобно тому, как ограниченный набор разноцветных стеклышек в калейдоскопе дает бесконечное число цветовых и орнаментальных вариаций. Мастер не стремится расширить круг тем, а работает в глубь освоенного пространства, и оказывается, что это пространство бесконечно.
Карабинский «исповедует» модернизм. И это особенно важно, поскольку модернизм Карабинского имеет под собой основу, о которой невозможно умолчать.
Геннадий Карабинский недвусмысленно ассоциирует себя с еврейским искусством. Причем, в отличие от многих как-бы еврейских художников, имеет на это полное право. Дело здесь даже не в теме его работ. Прямые еврейские сюжеты в его картинах постепенно модифицировались в иное: в деталь, в выражение лиц героев и предметов (я не оговорился, выражение лица предметов читается в работах этого художника абсолютно ясно), в саму манеру письма. Таким образом, Геннадий Карабинский стал именно еврейским художником, а не иллюстратором еврейского быта (увы, несчесть им числа!).
Карабинский применяет многое из того, что привнес в живопись Марк Шагал, но применяет естественно. Потому что он - художник, а не эпигон. Художественный мир Шагала складывался на фоне существования мощного и самодостаточного еврейского быта. Геннадий Карабинский, родившийся почти через семьдесят лет после Шагала, этого еврейского мира уже не застал. Он видел руины мира и впитал память о нем, память о мире, которого не стало. Именно этим объясняется фрагментарность картин Карабинского: это изображение осколков еврейской «прекрасной эпохи» и попытка воссоздать образы памяти. Здесь одно из главных расхождений с Шагалом, расхождение естественное, как и все что делает Геннадий, не нарочитое, а потому особенно значимое. Отталкиваясь от реальности, Карабинский создает свой мир. Мир, где часто нет предметного фона (фон - связующий, объединяющий план картины), в качестве которого, нам часто предлагается фон условный (дощатый пол, стена, или пустота, в которой плавают предметы). В результате, мы обращаем все внимание на предмет, и под нашим пристальным взглядом он оживает. Этот отдельный предмет, хранящий память о разрушенном мире, и есть главный герой Карабинского. Этот предмет как раз и обладает лицом, выражением этого лица. По большей части - именно еврейским выражением. И, что интересно, по сравнению с предметами люди, изображаемые художником, зачастую выглядят не столь одушевленно. Карабинский почти полностью исключает из сферы своего внимания индивидуальный психологизм личности, свойственный реалистическому направлению. Почему? Да потому, что, по сути, он рисует не людей - это те же осколки разрушенного мира, это тени, воспоминания ( о том, повторюсь, чего художник не видел). А как вы представляете себе психологизм воспоминания? Перед нами не изображения живых людей, а символы. Модернизм, вообще, в отличие от реализма, тяготеет к символичности. Совершать действия направленные на изменение мира - не в их привычках. Но, отказываясь от действия, герои Карабинского пользуются всеми преимуществами жеста. Именно жест делает их необычно естественными. Их естественность самодостаточна, она не связана с сюжетом.
Мы привыкли наделять картины эмоцией. Наивные и беззащитные люди и птицы, спокойные мудрые рыбы с большими нерыбьими глазами: Мне кажется, зритель переносит на героев свое состояние, а это состояние - нежность, грусть - диктуется не только эмоцией или характером, которые решил вложить в изображения художник, а философской подоплекой его творчества: память о «прекрасной эпохе» может быть только положительной. Кроме того, предметы исчезнувшего мира сами по себе вызывают сочувствие, ностальгию. Ностальгия - хорошее слово, несмотря на некоторую затёртость, запетость, оно довольно точно передает соотношение положительных эмоций, вызванных воспоминаниями, и тоски одиночества, в которую эти воспоминания вросли. Беру на себя смелость утверждать, что работы Карабинского полны ностальгии. Вневременные работы этого мастера хороши как раз тем, что способны сильнейшим образом воздействовать на зрителя различных эпох даже в том случае, если объяснены будут по-разному (вот он, эффект персональной адресации!) И пусть зритель обманывается, считая, что художник изображает «что-то», пусть строит иллюзии, рассуждая о «доброте картин». Геннадий Карабинский не оглядывается на современников, он смотрит куда-то в себя и неутомимо работает. Он не видит зрителя. Но зритель может видеть его картины - и, слава Богу!
2003 г. Санкт-Петербург |